На этой неделе мы читаем в Торе главу «Ваикра», одновременно стремительно приближаясь к самому значимому празднику еврейского народа – к Песаху, поэтому моя статья снова посвящена этому празднику. Надеюсь, она поможет нам проникнуться особой атмосферой Песаха, атмосферой, в котором заключено важное духовное послание. Это послание вы найдёте в сегодняшней статье, а я желаю всем лёгкой подготовки к празднику и увлекательного чтения.
Одна из самых сложных загадок пасхальной Агады, над которой комментаторы размышляют уже две тысячи лет, связана со следующим. После всех приготовлений к чтению Агады – проведения кидуша, первого омовения рук, вкушения карпаса и преломления мацы – мы подходим к центральной части вечера: к разделу «Магид» – чтению Агады и рассказу об исходе из Египта. И начинается этот раздел с приглашения бедных к нашему пасхальному столу! Текст написан на арамейском языке, который был в те времена языком простого народа, чтобы даже самые неграмотные и бедные могли понять смысл происходящего.
Приглашение звучит так: «Вот хлеб бедности, который ели наши предки в земле Египетской. Всякий голодный, пусть придёт и ест; всякий нуждающийся, пусть придёт и участвует в пасхальной трапезе. Ныне мы здесь, в будущем году – в земле Израиля. Ныне мы рабы, в будущем году – свободные люди».
Этот отрывок строится на трёх временных пластах: прошлое, настоящее и будущее. Сначала мы стремимся преодолеть скованность и неловкость гостей, напоминая, что все мы некогда были рабами в Египте и ели хлеб бедности – поэтому мы ощущаем себя равными с бедняками и от всего сердца приглашаем их разделить с нами трапезу. Затем следует само приглашение: «Всякий голодный, пусть придёт и ест; всякий нуждающийся, пусть придёт и участвует в пасхальной трапезе». И наконец, мы обращаем взор к будущему, утешая и их, и себя мыслью о том, что колесо судьбы вращается, и все мы призваны обрести подлинную свободу и вернуться в землю Израиля.
И тут возникают сразу два вопроса. Во-первых, почему именно в пасхальную ночь мы с особой настойчивостью приглашаем гостей к праздничному столу? Почему подобная традиция не столь заметна в другие праздники – Шавуот или Суккот? Напротив, когда Тора в конце главы «Ръэ» говорит о заповеди радости в праздники, она особо подчёркивает для Шавуота и Суккота: «И веселись перед Г‑сподом, Б‑гом твоим, ты и сын твой, и дочь твоя, и раб твой, и рабыня твоя, и левит, который во вратах твоих, и пришелец, и сирота, и вдова, которые среди тебя». Однако в отношении Песаха слово «радость» не употребляется, и нет прямого предписания приглашать «пришельца, сироту и вдову» к пасхальному столу. Почему же тогда Агада начинается именно с приглашения нуждающихся?
И вторая, более существенная неясность: разве это подходящее время, чтобы приглашать гостей? Мы ведь уже сидим за закрытыми дверями наших домов, а каждый бедняк уже наверняка нашёл себе пристанище на эту ночь. Не логичнее ли было произнести такое приглашение в субботу перед наступлением месяца нисан, чтобы заблаговременно позаботиться о нуждающихся? Или, по крайней мере, объявить об этом после вечерней молитвы в синагоге, где собираются бедные, жаждущие тепла и участия в эту ночь освобождения?
Комментатор молитв и Агады рабби Давид Абудрахам пишет, что у наших предков был обычай оставлять двери дома открытыми до завершения чтения «Ѓа лахма анья», чтобы нуждающиеся, проходящие мимо, могли услышать приглашение. Но в современных изданиях Агады такой обычай не упоминается, и вопрос остаётся.
В письме, написанном Любавичским Ребе около семидесяти лет назад, содержится глубокая мысль, которая особенно ярко проявила себя в последние полгода. «Ѓа лахма анья» вовсе не обращается к бедным напрямую. О них мы уже позаботились задолго до седера – каждый либо пригласил нуждающихся к своему столу, либо сделал пожертвование на «кимха де-писха» (муку для бедных на Песах). Первые слова Агады обращены к самому читающему и членам его семьи, и их цель – определить истинную суть свободы. Заповедь этой ночи – обрести внутреннюю свободу, и потому мы начинаем с объяснения, как еврей может испытать полное освобождение всех своих духовных сил: через заботу о ближнем. Ведь подлинная свобода – это жить полноценной жизнью, удовлетворяя глубинные потребности души. А еврейская душа неразрывно связана с душами других евреев и не может быть спокойна, когда хотя бы один еврей остаётся одиноким в ночь Избавления. Свобода – это перестать просто выживать и начать по-настоящему жить.
Раб поглощён выживанием и видит лишь себя. В нём преобладает примитивная физическая сущность, сосредоточенная на сиюминутных потребностях. У него нет ни душевных сил, ни внутреннего пространства для других – от изнурения и тяжкого труда. Свободный же человек живёт полной жизнью. Он даёт выражение глубинным потребностям своей души, той, что ощущает божественное единство, объемлющее весь еврейский народ. В такой душе есть великодушие и широта сердца, позволяющие заботиться о других.
Перед самым вступлением в землю Израиля Моше повелел Йешуа бан Нуну собрать народ на горах Гризим и Эйваль и принять обязательство быть «поручителями и ответственными друг за друга». Именно поэтому душа не может радоваться и чувствовать себя свободной, если другая душа страдает от голода и одиночества в ночь Избавления. Когда еврей садится за пасхальный стол и стремится к внутреннему освобождению, он вспоминает путь к подлинной свободе: «Всякий голодный, пусть придёт и ест». Сделай место для ещё одного брата, и тем самым раскрой истинное величие собственной души.
Примо Леви, итальянский еврейский писатель, переживший Холокост, в своей книге «Человек ли это?» – одной из важнейших книг XX века – описывает момент, когда он осознал, что кошмар закончился и нацистов больше нет. В январе 1945 года, когда авиация союзников приближалась к лагерям, нацисты собрали тысячи оставшихся узников и погнали их в ужасающие «марши смерти» вглубь Германии. В лагере остались сотни больных и умирающих заключённых, слишком истощённых, чтобы двигаться. Примо Леви вместе с несколькими другими узниками пытался заделать разбитое окно, через которое проникал леденящий холод, и разжечь огонь, чтобы хоть немного согреть товарищей по несчастью. И вдруг один из больных тифом, еврей по имени Тубровский, обратился к остальным больным с предложением: пусть каждый выделит кусочек хлеба для Примо и других работающих. «Это был первый по-настоящему человеческий поступок, свидетелем которого я стал, – пишет Леви. – Неписаный закон лагерной жизни гласил: 'Съешь всё, что можешь, а если получится – съешь и то, что принадлежит соседу'. Но когда прозвучало признание существования другого, и более того – благодарность к нему, это ознаменовало смерть трудового лагеря и начало процесса возрождения, возвращения нас в человеческое общество».
Вот еще одна история, которую я недавно прочитал. В Соединённых Штатах жил богатый еврей и щедрый благотворитель по имени Штерн. Когда он достиг «возраста силы» – семидесяти лет – семья устроила ему грандиозное празднование дня рождения, достойное человека его положения. Сотни гостей заполнили роскошный зал, наслаждаясь выступлениями Авраѓама Фрида и Мордехая Бен-Давида и изысканными блюдами.
Поздно ночью, когда несколько бокалов «лехаим» растопили лёд официальности, один из гостей спросил юбиляра: «Какой момент вы считаете вершиной вашей жизни? Оглядываясь назад с высоты прожитых лет, какое самое важное воспоминание вы возьмёте с собой в мир грядущий? Может быть, когда вы впервые стали отцом? Или когда женили последнего сына? Или когда заработали свой первый миллион? Или когда представили миру созданный вами продукт?»
Штерн замолчал, погрузившись в воспоминания, затем смахнул набежавшую слезу и ответил: «Величайший момент моей жизни произошёл задолго до всех перечисленных вами достижений. Он случился на совершенно другом полюсе бытия – в трудовом лагере в Польше.
Нацисты размещали нас по шесть человек на деревянных нарах и выдавали на шестерых всего одно одеяло. Нам приходилось по очереди пользоваться этим скудным теплом. Однажды зимней ночью, когда в бараке стоял лютый холод, я наслаждался прикосновением шерстяной ткани. Если в том аду и было какое-то подобие счастья, то это было именно оно – слабое тепло, исходящее от одеяла.
Искушение закутаться в это одеяло целиком было почти непреодолимым, но внутри меня бушевала настоящая буря. Мои соседи дрожали от холода, не в силах сомкнуть глаз. В какой-то момент я сказал себе: 'Сегодня моя очередь пользоваться одеялом'. Но тут же другой голос во мне произнёс: 'Но ведь они не могут уснуть от холода'. И вдруг я принял решение – поделиться одеялом с товарищами, оставив себе лишь небольшой его край.
В этом поступке не было никакой логики. Борьба за выживание превратила нас в существ, озабоченных лишь собственным спасением. Единственное объяснение тому душевному порыву – это присутствие Б‑жественной души, которая ощущает глубинное единство между всеми нами. И из всех достижений моей жизни – я больше всего тоскую по тому простому акту дарения. Мне посчастливилось совершить множество добрых дел в последующие годы, но тот момент в промёрзшем бараке, когда я протянул край одеяла своему соседу – был мигом чистого, незамутнённого Б‑жественного присутствия».
Проявление милосердия и заботы о ближнем соединяет нас с нашим Небесным Отцом, пробуждая Его тоску по Своим детям. Пусть же мы удостоимся вместе отпраздновать радость Песаха в Третьем Храме, в святом городе Иерусалиме – вскоре, в наши дни! И скажем: амен.
Всем нам – кошерного и радостного праздника Песах!